К 70-летию Победы в Великой Отечественной войне Центральная городская библиотека им.Е.Р.Дашковой готовит второй выпуск сборника "Дети войны. Дети о войне". Предлагаем вашему вниманию фрагменты воспоминаний из нового сборника.

 

Позднышева Прасковья Мефодьевна

     Я родилась в Белоруссии, в деревне Лубеники Полесской области (ныне – Гомельская область). Наш дом стоял на самом краю деревни, возле глухого леса. 

     В начале войны отца забрали в армию, но эшелон, в котором он ехал, по дороге разбомбили. Отец вернулся и ушел в партизаны. Отряд находился в лесу, окружавшем нашу деревню. Немцы боялись партизан, поэтому в Лубениках не жили.

     Уже в 1943 году, в деревню ворвались каратели. Старшая сестра Оля, ей было лет 13-14, в это время была на улице. К ней на лошади подъехал фашист, в руке у него была плетка, к концу которой был привязан кусок металла. Он стал избивать Олю, крича при этом: «Партизанен? Партизанен?» Оля прибежала в дом вся в крови. Потом немец ворвался в дом и избил маму, допытываясь, где партизаны. Мы, пятеро младших детей, забились по углам и с ужасом наблюдали  эту страшную сцену. Мама кричала, что не знает, где партизаны, что её муж на фронте.

     Через две недели ближе к вечеру вместе с другими партизанами пришел отец. В это время с другой стороны деревни показались немцы. Завязался бой. В соломенную крышу нашего дома попал снаряд, крыша загорелась, и огонь пополз по избе. Отец стал быстро выкидывать нас, детей, прямо в окно из горящего дома. Он приказал нам ползти в лес. Вокруг свистели пули, и как только мы поднимали голову отец прижимал нас лицом к земле, крича: «Не поднимай голову, убьет!» Так, все в грязи, мы оказались в партизанском отряде. Отец вырыл землянку, и мы жили в ней до зимы.

     Однажды я нашла в лесу гранату, обрадовалась новой игрушке и принесла ее в землянку. Граната была грязная, я взяла палочку и стала ее очищать. Родители заметили, что я притихла. Отец тихонечко подошел сзади и через плечо взял у меня гранату. Я истошно закричала: «Отдай, это моя игрушка!» Отец вышел из землянки и бросил гранату подальше, раздался взрыв… Сестра Оля из-за этого случая стала звать меня в шутку «террористкой».

     Зимой мы переехали из землянки к родственникам в другую деревню. Однажды приехал человек в немецкой форме и предупредил, что завтра здесь будут каратели. Некоторые жители быстро собрались и ушли, а нам некуда было идти, и мы остались ждать своей участи вместе с другими деревенскими - стариками, женщинами и детьми.  Назавтра пришли немцы, всех выгнали из домов, собрали в кучу и погнали неизвестно куда. Кто отставал – сразу расстреливали. У нас на глазах здоровенные собаки рвали людей. Я до сих пор боюсь собак.

     Через несколько дней мы пришли в маленький городок Хойники, стоявший на железной дороге. Здесь фашисты устроили концлагерь для перемещенных лиц. Зданий никаких не было, жили прямо на земле под открытым небом, за колючей проволокой. У многих детей фашисты брали кровь. У полненькой, румяной сестрички Раи тоже брали кровь. Когда пришел эшелон, нас стали сажать в вагоны, но тут налетели партизаны и с боем нас отбили. В этом бою отец был ранен.

     После боя мы оказались в деревне Соболи, где поселились в покинутом доме, но прожили там совсем недолго. Вся семья, кроме сестры Оли, заболела тифом. Жители боялись к нам заходить, но помогали, как могли – на крылечке оставляли хлеб, молоко. Отец, получивший ранение, умер в феврале 1944 г.

     Как-то ночью мне не спалось. Ворочаясь на печке, я услышала тихий голос мамы: «Оля, Нину отдай в няньки, сама иди работать, а маленьких отдай в приют. Утром я умру». Утром мамы не стало, ей было всего 33 года.

     Председатель колхоза дал нам подводу, нас привезли в Брагинский детский дом, где я жила до 1952 года. В детском доме, оформляя документы, мне поставили год рождения примерно – лето 1936. Но Оля хорошо помнила, что, когда я родилась, стояли крещенские морозы и шел или 1937 или 1938 год. В те годы в деревнях было не принято праздновать дни рождения, поэтому я точно не знала, когда родилась.

Кочеткова Мария Антоновна

     Мы жили в ближнем Подмосковье, в совхозе Первомайский по Киевскому шоссе. Мне в 1941 году исполнилось 6 лет. 

     В первый же день войны папа был мобилизован на фронт. 

     Детского сада в поселке не было, и мама оставляла на меня, шестилетнюю девочку, 3-летнего братика Колю и младенца Вову, родившегося в мае. Мама уходила на работу рано, прибегала на обед, успевала перепеленать малыша, приготовить ему две бутылочки. Возвращалась она поздно, после 10-11 вечера. Опоздать на 5 минут или уйти с работы раньше было нельзя, могли отдать под суд по строгому закону военного времени. Мама старалась мне втолковать что´ я должна делать и как спасаться во время бомбежки. Бомбить стали чуть ли не с первых дней, сначала только днём, а потом и ночью. Очень часто немецкие самолёты не могли прорваться к Москве и бомбы сбрасывали на пригороды. Когда начинала завывать сирена, я должна была закинуть на правое плечо что-то вроде солдатской скатки, там лежали пелёнки для малыша и смена одежды для меня и братика Коли. В правую руку я должна взять за перевязь укутанного мамой в тёплое одеяло малыша, и как сверток нести его. А левой рукой держать за руку Колю. И всем бежать в бомбоубежище. Пока я всё это смогла выполнить, да еще пройти длинный коридор, сползти с братьями по лестнице со второго этажа, мы могли рассчитывать только на кусты, лопухи, крапиву. Прятались там до конца бомбёжки. За всё время мы только один раз смогли дотащиться до бомбоубежища. 

     А однажды мы и до лопухов не добрались. Бомбёжка началась, вечером, Коля уже крепко спал, пока я его растолкала, пока всё на себя пристроила, пока мы сползли с лестницы, на улице начался такой кошмар, что мы не могли сдвинуться с крыльца, сжались в кучку, не кричали, а сипели от ужаса. На наше счастье мимо пробегал военный с какого-то дежурного поста, подхватил нас и принёс на пост. Нас устроили на кожаном диване. Малыши скоро успокоились и заснули, а я смотрела на военных, как они спокойно работают за столом с телефонами, и мне стало не так страшно, хотя бомбёжка еще не закончилась. 

     Наконец-то отбой! Через какое-то время пришёл еще один военный и говорит: "Там на улице так кричит женщина, так кричит! У неё погибли трое детей." Тут я подумала и говорю: "Наверно это наша мама нас потеряла". Действительно, это была наша мама. Когда её привели на пост, она с плачем бросилась к нам. А утром она нас всех троих доставила в кабинет директора. Робкая прежде мама гневно сказала: "Как можно на такую маленькую девочку оставлять таких малышей! Как можно ей таскать такие тяжести? Мой муж на войне, а его дети здесь погибают!" В этот же день организовали круглосуточные ясли для самых маленьких детишек. Теперь мы с Колей пошустрей управлялись. А Коля даже запросил и себе "солдатскую скатку" и спасал в ней какие-то свои вещички. 

     От ужасов бомбёжек мама решила отвезти нас с Колей к дедушке в деревню Колодези в Калужской области, под городом Медынь - надеялась, что немцы сюда не дойдут. Помню разъезд Крёкшино, где поезд стоял всего 2 минуты. На ступеньках вагона мои московские тёти. Мама успевает добежать до нужного вагона, поезд трогается, нас подхватывают тёти. Мама бежит за вагоном и плачет. Я решила, что мама не успеет вскочить на подножку вагона, и так испугалась, что потеряла голос, но слышала как пронзительно кричал маленький Коля. Видимо, у меня был шок и на какое-то время я словно оцепенела. Как ехали на поезде и добрались до деревни, сколько я там находилась и с кем жила - сплошной провал, будто вырезали кадры отснятой киноленты. Я даже перестала разговаривать. 

     Однажды вижу, как с горки от леса несётся что-то серо-зелёное, сверкающее, похожее на дракона. Я закричала: "Бабушка!" Оказывается, мы с ней на огороде копали картошку. "Ну, наконец-то, заговорила," - сказала бабушка, а я ей показываю на несущегося "дракона". "Это немцы!" - испуганно произносит бабушка. Да, это были немцы, в зеленоватой форме, на велосипедах. Это ярко сверкали на солнце новенькие велосипеды. Может это сверканье возвратило меня в сознание. 

     Наш маленький домишко, стоящий на краю деревни у самой дороги, первым подвергся нападению "зеленой саранчи", как их часто потом называла бабушка. Затрещал плетень, с яблонь обтрясли все яблоки, раскурочили ульи, зажженными факелами выкуривали пчел, трескали мёд. Хватали всё подряд: мясо, сало, яйца. Ловили кур и тут же откручивали им головы, уволокли свинью и всех овец. 

     Мы с бабушкой вошли в дом, там на все голоса ревели ребятки, которые днем спали. Я была так удивлена, когда увидела братика Колю, московских двоюродных брата Витю, сестёр Галю (2.5 года) и Тамару (1 год)! 

     После такого разгрома бабушка постаралась сберечь хоть что-то съестное, что уцелело, и приготовиться к зиме. Мы с дедушкой по несколько раз в день ходили по грибы, благо до лесной опушки было метров 400. А грибов осенью 1941 года было видимо-невидимо. Я была ловкая собирать грибы. Набирали две большие корзины, дедушка тащил их домой, а бабушка топила русскую печь, сушила, отваривала и засаливала грибы. Надеялись хоть как-то перезимовать: ведь семья большая - 7 человек. 

     Немцы всё вкусное подъели и начали усиленно изыскивать что у людей ещё осталось. Бабушка думала-думала и придумала как не пускать немцев в дом. Она перестала мыть детские горшки и выносить "ароматные" фекалии. Горшки она поставила рядком напротив входной двери. Как только к дому приближались немцы, малыши, обычно сидевшие на лавке у окна, как по команде бежали к горшкам и усаживались на них. Я стояла рядом, это был мой "взвод", а около русской печки стояла наша старенькая, маленькая ростом, седая, замученная работой и хроническим недосыпанием бабушка Марья. Немцев не трогала картина сидящих на горшках детей, но их наповал сбивал запах. Они захлопывали дверь, выкатывались из сеней на улицу, и слышно было как они презрительно горлопанили: "Русиш швайн". А бабушка беззвучно смеялась во весь рот, в котором оставался единственный зуб, но как молодо и каким торжеством светились её глаза! Она говорила: "Ничего, запах наш, привыкнем". Так и терпели до прихода нашей разведки. 

     Однажды ночью я проснулась от негромкого мужского смеха и голосов и увидела в кухне за столом солдат в белых маскхалатах, а на шапках - красные звёзды. Я сразу догадалась, что это наши. Окна были тщательно занавешены. Бабушка уже успела сварить большой чугун картошки в мундире, выставила на стол солёные грибы и сказала: "Эти грибы дедушка с внучкой собирали". Мне было очень приятно это услышать. А наши солдатики поднавалились на картошечку с грибами, ели, нахваливали: "Мать, мы такой вкусноты с самого начала войны не едали!" Часовые через 10-15 минут менялись, всем хотелось картошечки с грибами. Дедушка Степан всё рассказал и на карте показал разведчикам где у немцев пулемёты, где пушки, где машины, где и сколько фашистов, по какой дороге они могут отступать и где лучше устроить засаду. 

     Часа через два разведчики ушли, дедушка увидел, что я не сплю, ничего не сказал, а только приложил палец к губам. Я поняла, что об этом надо молчать. А дня через три наша деревня была освобождена.

Лонкина Любовь Борисовна

     Родом я из деревни Дракино Серпуховского района. Перед войной я училась в педучилище в Серпухове. Было мне 18 лет.

     Помню первую бомбежку. Я работала в детском саду. Мы накрыли на стол для детей. Бомба упала неподалеку, от взрывной волны побились все чашки. Дети очень испугались, и я испугалась. Дети схватили шапки, пальто, и я повела их в убежище. Навстречу нам с криками и в слезах бежали матери: разнесся слух, что бомбят детские сады. Но когда увидели, что дети живы, успокоились. 

     В Серпухов стали привозить раненых. Мы с детишками ходили в госпиталь, расположившийся в школе. Дети специально откладывали конфеты, чтобы отдать раненым. Развлекали раненых тем, что загадывали и отгадывали загадки. Потом дети стали спрашивать про своих пап и дедушек – встречались ли раненые с ними на фронте. 

     На «Красном текстильщике» был организован пункт переливания крови. Его возглавлял прекрасный врач Павел Иванович Перепечкин. За сдачу крови нам давали американский лярд, хлебную карточку. После сдачи крови обязательно кормили, особенно запомнился вкусный борщ. 

     Когда фронт совсем приблизился, я вернулась домой, в Дракино. Рядом был аэродром. Бывало, что в приземлившемся самолете один из летчиков был убит. Раненых жители забирали домой до приезда «скорой», оказывали первую помощь. 

     Неспокойно было и дома. Однажды под окном разорвалась мина. Осколок просвистел прямо над головой бабушки, сидевшей у печки, но бабушку, к счастью, не задел. 

     Некоторое время в нашем доме находился узел связи: на комод поставили рацию, а на крыльце возле пулемета круглосуточно дежурили военные. Несколько раз приходил ужинать большой военный командир (по воспоминаниям Любови Борисовны это был Г.К.Жуков, но о пребывании Г.К.Жукова в Дракино других сведений нет, возможно, это был другой военачальник - прим. ред.), просил маму наварить картошки, которую приносил с собой. Однажды он поставил на стол банку черной икры. Мама не открыла, тогда командир сказал: «Я не буду есть, пока не поедят дети». Эту банку из-под икры я храню до сих пор.

     По берегам Протвы мы собирали хворост. Его потом укладывали для переправы через реку, чтобы танки не утонули. Нам помогали мальчишки. Однажды один мальчик подорвался на мине. Ему было всего 7 лет. 

     Перед наступлением приехали сибиряки – высокие, красивые. Солдат расселили по избам. Четверо пришли к нам, попросили чего-нибудь теплого, чтобы согреться. Мы достали картошку, вскипятили чай. Солдаты выложили на стол консервы, хлеб.  У них была мука, и я напекла блинов, которые они с удовольствием съели. Когда уходили, мы все плакали. Солдаты обнимали отца, говорили, что вернутся. Сели в машину и уехали на рубеж. 

     Весной, когда река растаяла, мы увидели всплывшие трупы солдат. Мы их вылавливали и хоронили на кладбище около церкви. Позже их тела перенесли с нашего кладбища в Серпухов на Соборную гору, где открыли мемориал воинской славы. 

Панкина Нина Петровна

     Нина Петровна Панкина - уроженка села Брынь Калужской области, Думиничского района. К началу войны Нине было семь лет, она была старшей в многодетной семье. 

     "Я поняла, что такое война, когда 1 сентября 1941 г. не смогла пойти в первый класс: бомба упала возле здания начальной школы и разрушила ее. А первой жертвой в нашем селе стала пятилетняя девочка, убитая осколком бомбы. Жертв в ту бомбежку могло быть и больше -  несколько бомб упали одна за другой вдоль улицы, но не попали в дома. 

     А потом началась оккупация нашего села. Немцы хозяйничали в домах, а нам доставались уголки за печкой. 

     Я жила не в родительском доме, а у бабушки на другой улице. Ходить друг к другу, даже к родителям, немцы запрещали. Немцы, жившие в нашем доме, каждый день заставляли меня лазить в подполье за картошкой, а бабушку чистить и варить картошку. Однажды они принесли несколько убитых гусей, дали команду бабушке их ощипать и приготовить. У бабушки были больные пальцы, и быстро ощипывать гусей она не могла. Немцы зло кричали на нее, что слишком долго, а я сидела за печкой, ни жива, ни мертва, боялась, что бабушку убьют, но все обошлось. 

     В январе 42 года немцы собрали все местное население – женщин и детей, и куда-то погнали. В одной деревне нам велено было разойтись по домам. Мы с мамой, ее сестра с тремя детьми и две наши бабушки приютились в небольшом домишке, где жила женщина с двумя маленькими детьми. Спали на соломе, каждая семья в своем углу, ели запасы хозяйки. По деревне ходили часовые. Взрослым было запрещено выходить из домов, пускали только к колодцу за водой. Хозяйка рассказала, что в деревне есть подвал с колхозной картошкой. Решили отправить меня и трехлетнюю сестренку Тамару. Нашли мы этот подвал. По глубокому снегу пробрались к двери, которая оказалась приоткрытой. Но картошка смерзлась так, что мы смогли отбить всего 2 картофелины. Обед не получился. В другой раз отправили за молоком для грудного братика трехлетнюю Валю и шестилетнюю Шуру. Высмотрели, когда часовых не было, сестрички пошли и принесли такое дорогое молочко для нашего голодного малыша.

     Наступил долгожданный день нашего освобождения. Возвращались в родное село в сопровождении красноармейцев, ведь дорога во многих местах была заминирована. В доме был беспорядок, всюду разбросаны вещи, вынутые из сундука. Валялись концы от больших полотенец, вышитых бабушкой. В праздники этими полотенцами бабушка украшала окна. Немецкие солдаты оторвали и бросили вышитые кружевные концы, а льняное полотно забрали. Этим полотном немцы обматывали сапоги, спасаясь от русских морозов. Я видела такие обмотки на немцах еще во время оккупации. У нас до сих пор хранятся вышитые остатки бабушкиных полотенец, брошенных немцами. 

     Вместе с радостью освобождения в наш дом пришло горе: однажды, в декабре 1942 года, мама вошла в дом с какой-то бумажкой в руках, молча села на лавку. Долго сидела молча, а мы смотрели на нее и ничего не понимали. А потом она зарыдала. Пришли соседки, как могли, старались успокоить. Оказалось, что мама получила извещение о том, что наш папа, Сенин Петр Иванович, пропал без вести. Так мы, пятеро дошколят, остались без отца. Овдовевшей маме было всего 30 лет. 

     Наше село освободили, но фронт надолго остановился в 50-ти километрах от нас. Население Думиничского района было эвакуировано из прифронтовой зоны. В товарных вагонах нас привезли в Тульскую область. Мама работала в колхозе. Землю обрабатывали с помощью коров и бычков – ведь все лошади были на фронте. Нам приходилось помогать маме, подгонять упрямых бычков, не желавших пахать землю. Колхоз чем мог, помогал беженцам: на ферме давали молоко. А однажды я отведала «вкуснятину»: мама в тот день работала на очистке зерна и велела мне прийти к ней. Она показала мешки, из которых можно поесть зернышки. Это были семена льна. Вкус семян оказался таким восхитительным, что я до сих пор его помню. Домой, конечно, мама не могла приносить семена. 

     Когда в 1943 году фронт ушел на Запад, мы вернулись в родное село. Я пошла во 2-ой класс. Парты и скамейки были сделаны из досок и даже не покрашены. Ручек, карандашей, тетрадей не было. Писали на брошюрах между строчек. Чернила готовили сами: в лесу собирали с дубовых листьев белые шарики, клали их в консервные банки, добавляли несколько гвоздей, заливали водой и ставили в печь. Получались черные чернила. 

     На большой перемене в классы приносили ведро сладкого чая, каждому наливали по стакану и давали по кусочку черного хлеба. Это было очень вкусно! 

     Зимой не хватило дров для отапливания школы, и ученики старших классов вместе с учителями пошли в лес заготавливать дрова. С собой взяли несколько ребят помладше, в том числе меня. Старшие дети пилили деревья, а младшие собирали ветки и складывали в кучи. Дрова вывозили на санях – в школе была одна лошадь. Так спасались от холода.

     Трудными были и первые послевоенные годы. Из одежды – телогрейки. Валенки носили по очереди: кто учится в первую смену, приходя домой, передает их тем, кто идет учиться во вторую смену.

     Прошло много лет, всё пережитое осталось далеко в прошлом, но не забывается. Пусть подобное не повторится никогда!"

 

Кабанов Егор Егорович

     Мне шел 8-й год, когда началась война. Мы жили в деревне в Калужской области, недалеко от станции Фаянсовая. Отец работал в колхозе бухгалтером, его забрали на фронт. Я пошел в 1 класс. Школа была близко – за огородами. 

     В первых числах октября 1941 года через нашу деревню начали проходить немцы. Шли они день и ночь, но у нас не задержались – обосновались в райцентре Кирове и на станции Фаянсовая. Немцы назначили деревенского старосту и распустили колхоз. Приезжали к нам за продуктами и теплыми вещами. Со старшего брата сняли шапку. В нашей местности немцы пробыли 3 месяца, а 7 января 1942 года к нашей великой радости возвратилась Красная Армия. 

     Наш дом находился в центре деревни, был большой и чистый, поэтому у нас расположился медпункт. Передовая от нас была всего в 3-х километрах, когда бой закончился, к нам стали поступать раненые. У нас им делали перевязку, а потом отправляли в госпиталь. Мы, пацаны, тоже помогали санитарам. Нам давали пакеты из плотной бумаги, мы их надрывали вверху и туда наливали немного воды, потом трясли, пока пакеты не становились горячими. Такие пакеты использовались в качестве грелки. 

     Немцы часто обстреливали нашу деревню, но большого вреда не нанесли. 

     К осени 1942 года командование решило эвакуировать нас в Тульскую область. Целый год мы жили в деревне Соколовка у одинокой бабушки. Когда немцев отогнали за Брянск, мама решила вернуться домой, хотя ее просили остаться и даже давали дом. 

     Мы вернулись, а через неделю к нам приехала тетя, ей нужны были мешки для зерна. Мама, тётя и еще две женщины пошли по немецким блиндажам в надежде найти мешковину. Когда возвращались, тётя наступила на мину. Она погибла, а маму тяжело ранило. Мама пришла домой только на следующий день, и ее сразу отвезли в больницу в город Киров. Через неделю мама умерла. Так я, два брата и сестра остались сиротами. Воспитывала нас бабушка – мамина мама. 

 

Мягченкова Анна Ивановна

     Когда началась война, мне было неполных шесть лет. Мы жили в селе Остров, недалеко от нынешнего города Кремёнки Калужской области. 

     Отца, Ивана Дмитриевича, работавшего бригадиром в передовом колхозе «Красный Остров», призвали в середине июля. Мы всей семьей, а было нас четверо детей, провожали папу до автобуса, отъезжавшего в Серпухов. Папа нёс 8-месячную сестричку Людочку. Идти надо было через луг. Помню, как голосили женщины, тоже провожавшие мужей. Когда мы подошли к автобусу, отец отдал Людочку маме и сказал: «Береги детей». Автобус тронулся, и тут я впервые в жизни увидела маму плачущей. Отец некоторое время находился в деревне Лужки в окрестностях Серпухова. Один раз его на сутки отпустили домой. Он сказал, что в наши места могут прийти немцы.

     Немцы пришли в самом начале ноября. Накануне кто-то из жителей села предложил всем идти в деревню Галчатовку, думали, что туда немцы не придут, поскольку деревня находится в стороне, на горке. Мы собрались, мама положила нам в карманы горох, чтобы было что поесть, взяли с собой кормилицу - корову. Несмотря на дождь, все жители тронулось в путь, но не успели мы выйти из села, как въехали немцы. Фашисты гонялись за курами, откручивали им головы. А мы пришли в Галчатовку, местные жители разместили нас по домам. Галчатовка - маленькая деревня, в дома набилось человек по 25. Наутро мы поняли, что здесь жить негде, и всё село побрело обратно в Остров, где уже вовсю хозяйничали немцы. Наш дом был занят, немцы нас не пустили. Один из них наставлял поочередно на каждого из нас, детей, палец и говорил: «Пух, пух, пух!» 

     Мы стали жить в погребе. Наверх не выходили, боялись, что немец нас действительно застрелит. 

     В конце ноября фашисты стали сгонять всех жителей - женщин, стариков и детей - на улицу. Открыли наш погреб, а мы выходить не хотели. Мама говорила: «Как же уйти? Куда немцы нас угонят? А муж вернется, где искать нас будет?» Тогда немец поджёг наш дом. От дома огонь перекинулся на сарай и погреб, пришлось нам выскочить, чтобы не сгореть. 

     Один из фашистов схватил меня и потащил к проруби, которая была неподалёку от дома (наш дом стоял на краю села). Я смеялась, думала, что он со мной играет. Немец по-русски громко говорил: «Еврейка - речка, еврейка - речка!» Мама истошно кричала: «Она не еврейка - она моя дочь!!!» То же кричали и соседи. А фашист всё тащит и тащит меня к проруби. На крики мамы и соседей вышел офицер, что-то гаркнул фашисту, уже стоявшему у самой проруби. Фашист бросил меня на лёд, я ударилась и заплакала от боли и обиды, галоши соскочили, упали в прорубь и утонули. Мама кубарем скатилась с пригорка, вцепилась в меня со словами: «Он же хотел тебя утопить, доченька!» Но я тогда не поняла, что это значит. 

     Нас выстроили в колонну и куда-то погнали. В деревне Ишутино нас загнали в баню на ночлег. Немцы увидели одетую в телогрейку крупную мужеподобную жену маминого брата тётю Саню и почему-то решили, что это мужчина - партизан. Ей велели раздеваться. Может быть, хотели расстрелять. Когда тётя Саня разделась, немцы, убедившись, что это женщина, отпустили её. 

     На следующий день нас погнали дальше - в Чаусово. По пути к нашей колонне присоединили жителей других деревень. Нас загнали в большущий сарай, вероятно, служивший складом. За сараем начинались колхозные поля, с которых не успели убрать весь урожай - в земле оставалась картошка, свёкла, морковка. Женщинам удалось выломать в стене несколько досок, потихоньку дойти до поля и принести оттуда овощи. Мы грызли сырую мороженую картошку и морковку. 

     Через некоторое время женщины обнаружили, что сарай не охраняется, возможно, начались бои и немцам было не до нас. Выломали дверь и побежали по своим деревням. 

     Еще по дороге в Ишутино заболела коклюшем и умерла наша крошечная Людочка. Всё время, пока нас гнали по деревням, мама носила на руках мёртвую доченьку, так как хотела похоронить её на кладбище, а не где попало, она боялась, что могилку разроют собаки. Было холодно, и тельце Людочки не пострадало. Малышку похоронили, когда вернулись в Остров после побега из Чаусово. 

     Вернулись в родное село под вечер. Дом сгорел, идти нам было некуда. На нашей улице стоял дом тёти Сани, которая после того как её приняли за мужчину-партизана, решила пробираться с детьми в тыл. Но в доме жили немцы, поэтому мы не рискнули проситься на ночлег. Около дома тёти Сани немцы вырыли глубокий блиндаж. Туда мы и забрались, там было тепло. С нами была тётя Фрося - жена брата отца (её мужа арестовали в 1937 году, дали 25 лет и из заключения он уже не вернулся). Через сутки тётя Фрося услышала тихую русскую речь: «Давай взорвём, всё равно там немцы». Тётя Фрося тут же выскочила из блиндажа и бросилась к двум военным в белых маскхалатах: "Не взрывайте! Там дети!" 

     Это пришли наши освободители! Видимо, в село они прошли по замерзшей Протве, потому что иначе войти в Остров не было возможности: перед селом была открытая местность, а на церковной колокольне немцы поставили пулемёт. Как только наши предпринимали попытки штурмовать село, пулемёт начинал строчить. Немало наших солдат полегло, в Острове 3 братские могилы. 

     Немцев застали врасплох. Помню, как они выпрыгивали в снег из окна в одном нижнем белье. Их тут же брали в плен. 

     Больше в Острове немцев никогда не было. 

     Дом сгорел, мы жили в чужом, мама решила продавать картошку, чтобы насобирать денег на строительство своего дома. Насобирала! Деньги закопала в землю в подпол. Через некоторое время вытащила проверить, как они хранятся, а вместо денег достала труху - их сгрызли крысы. Тут я второй раз увидела, как мама плачет. 

     А третий раз я увидела мамины слёзы, когда мы пошли на кладбище на могилку Людочки. Соседка сказала, что гробик стал выходить из земли, надо было перезахоронить Людочку. Мама отважилась открыть крышку - Людочка лежала как живая, только очень белая и под глазками была плесень... 

     Три военных года всё село помогало фронту: вязали варежки, нам давали муку, из которой пекли сухари и печенье - всё это отправляли на фронт. 

     В Острове была школа-четырёхлетка, у школы был участок земли, мы сами копали и сажали картошку, с которой нам потом варили суп, всё время гороховый - горох нам давал колхоз. В 9 лет я уже умела косить и запрягать быка, наш бык был послушный, звали его Буравчик. 

     Отец пропал без вести в 1944 году, он был сапёром. Мы думали, что папа погиб в 1941 году под Ржевом - оттуда было единственное письмо, где он писал, что завтра идёт в тяжёлый бой и не знает останется жив или погибнет. Но об этом мы узнали уже после войны. 

     О Победе мы узнали из сообщения Юрия Левитана по радио. Все ликовали! Мама на радостях купила большой кулёк любимого детского лакомства - конфет-подушечек. Много лет спустя, когда я работала проводником на международных рейсах, в нашем вагоне ехал Юрий Борисович Левитан, с голосом которого к нам пришла Победа. 

 

Покровский Алексей Павлович

     Я родился в 1931 году в Нижнем Новгороде (г.Горький). Период жизни во время Великой Отечественной войны остался ярким воспоминанием об этих тяжёлых годах в жизни нашей страны. 

     О том, что скоро будет война, я впервые услышал 10 июня 1941 года - в то время я был в санатории "Тяблино", расположенном в Городецком районе Горьковской области. В Городце умер великий воин и дипломат Александр Невский, возвращавшийся из Золотой Орды. 

     В тот день к моему товарищу Игорю неожиданно приехал отец, имевший высокое воинское звание. После прощания с отцом Игорь стал очень грустным и по секрету мне сказал, что скоро начнётся большая война, но когда, он не знал. 

     22 июня на линейке нам объявили, что началась война, на нас напали немцы. Призвали не паниковать: "Наша страна большая, сильная и мы победим!" 

     Смена закончилась. Всех детей, отдыхавших в санатории, посадили на пароход "Буй" и мы поплыли домой, в Горький. Приплыли мы уже вечером. Город был без освещения улиц и нам, ребятам, стало тревожно. Меня встретила мама, и мы пешком по неосвещенному Похвалинскому съезду поднялись в верхнюю часть города. 

     В нашем дворе на улице Краснофлотской располагался огромный склад с новыми ученическими партами. Прибыли военные и в течение двух дней вынесли все парты наружу, под открытое небо. В опустевшем складе и во дворе военные соорудили коновязи и стали привозить туда лошадей. Это были хорошие, ещё необъезженные кони. Командира небольшого отряда конюхов и всего хозяйства поселили в нашей квартире, откуда было удобно через окно наблюдать за происходящим во дворе. Мы с мамой звали его Казак: он носил кубанку, в холод бурку. Он лично объезжал необученных лошадей, приучал их ходить под седлом. Делал это он очень лихо, но некоторые лошади всё же умудрялись сбрасывать его на землю. 

     Лошадей 3 раза в сутки водили на водопой - около водяных колонок поставили большие корыта. Нам  разрешили помогать взрослым ухаживать за лошадями, и мы были счастливы, что можем чем-то помочь. К работе мы относились очень ответственно. Те, кто учился во 2 и 3 смены, водили лошадей утром, остальные в обед и вечером. В самом начале 1943 года сюда стали привозить лошадей уже с фронта, часто раненых и контуженных, их лечили, выхаживали. Думаю, что наши лошади участвовали в Сталинградской битве, я знаю как Казак отправлял лошадей на баржах вниз по Волге и по железной дороге на юг страны. 

     Как добрую память о "лошадиной" военной эпохе храню широкие военные ремни, подаренные мне Казаком, суровым, но очень грамотным военным ветеринаром и конюхом, которому я помогал распаковывать тюки с сеном и развешивать порции овса. 

     Город Горький был крупнейшим индустриальным центром в стране. Здесь выпускали много видов вооружения: самолёты, танки, самоходные орудия, снаряды для "Катюш", катера и даже подводные лодки. Поэтому Горький методично бомбили. Эти бомбёжки наносили значительный урон нашим заводам. Но противовоздушная оборона удачно защищала важнейшие стратегические объекты. Немцам не позволили разбомбить два жизненно важных моста: через Волгу и через Оку. 

     Крыши домов были пробиты осколками от зенитной артиллерии. Нам даже завозили линолеум делать на крышах заплаты, чтобы дожди не промочили чердаки. 

     Немецкие самолёты, не сумевшие отбомбиться на важных целях, как правило, сбрасывали смертоносный груз на жилые дома. Не все бомбы разрывались. Я помню два случая на нашей Краснофлотской улице, когда внутри неразорвавшейся бомбы сапёры обнаружили записки на русском языке: "Чем можем - тем поможем". Видимо, наши военнопленные на немецких заводах ухитрялись портить взрыватели. Первый случай, когда такая бомба пробила насквозь маленький домик и сундук с валенками, которыми торговал старенький хозяин. 

     А вот второй случай был трагичным. Бомба упала прямо в кроватку, где спали двое детей - близнецов. В этот момент мать пришла к ним, чтобы разбудить. На её глазах бомба лишила жизни детей, а сама мать не пострадала. Эта несчастная женщина сошла с ума. Она ходила по улицам и просила слабым голосом: "Отомстите... Победите..." Вся округа переживала этот страшный эпизод. 

     В те годы хлеб и некоторые продукты (крупу, вермишель) выдавали по карточкам. Служащим и иждивенцам выдавали по 400 г хлеба в сутки, а крупу и вермишель получали на работе, да и то не в полной мере. На рынках покупали картошку, капусту, муку. 

     В школах нам давали крошечные завтраки: небольшой кусочек хлеба с селедкой или килькой, редко на хлеб клали кусочек сливочного масла или джема. Однажды случилась беда с родственниками нашей учительницы, беженцами из Ленинграда. Они то ли потеряли, то ли у них украли хлебные карточки за целый начинающийся месяц. Директор школы Юлия Михайловна и одна из родительниц попросили ребят отдавать свои завтраки нашей учительнице для беженцев, кто сможет. Смогли все, весь класс! 

     У многих ребят погибали на фронтах отцы и братья. Городские власти стали помогать таким ребятам - им выдавали обувь на деревянной подошве, верх был сделан из красного брезента. Такую обувь носили весной и осенью. Стук деревянных подошв напоминал всем о горе и тяготах этой проклятой войны. 

 

Кондрашова Ольга Павловна

     Когда началась война, мне было 10 лет. Наша семья жила в г.Серпухове Московской области. Папу, Павла Ивановича Кулешова, он преподавал физкультуру в школе и был массовиком в клубе, забрали на фронт. Он погиб в 1943 году, как написали в похоронке - "пал смертью храбрых". 

     Дома остались мы - мама, Анна Николаевна, братик Гурик четырех лет и я. 

     Мы жили на 1-й Московской, в общежитии им. Урицкого. Рядом были авиамастерские и школа. Серпухов часто бомбили. Одна страшная бомбёжка запомнилась на всю жизнь. Было это в первых числах января 1942 года. Ночью, уже под утро, дали сигнал тревоги, мама схватила нас с братом и побежала в бомбоубежище, которое находилось в нашем же доме, в подвале. Услышав отбой тревоги, мы вернулись в нашу комнату. Только мы успокоились - опять тревога. Я кричу маме: "Побежали в подвал!"  А мама, видимо сильно уставшая, ответила: "Не пойдём, что Господь даст". Она надеялась, что всё обойдётся. Не обошлось. Бомба попала в соседнюю комнату. Стена висела, можно сказать, на волоске, но удержалась, иначе нас бы задавило. Дверь заклинило взрывной волной так, что её пришлось ломать, чтобы нас вытащить. В ту бомбёжку погибло много наших соседей. 

     Некоторое время мы учились в 24 школе: кто-то в классах, кто-то в подвале. Серпухов обстреливала пушка с Очковских гор, в школу ходить было небезопасно, и нас распустили по домам. До 1944 года я не училась. 

     Порой мы голодали. И чтобы хоть как-то выжить, папин брат, дядя Коля, работавший на 45-й Серпуховской военной базе, упросил начальство взять меня на работу. Мне было всего 13 лет, а на работу брали с 14. Но для меня сделали исключение и я начала работать. Оформили меня слесарем-токарем, но на станках я не работала. Вместе с ребятами постарше, нас было человек 11-12, я разбирала на части пришедшее во время боя в негодность оружие для переплавки. Однажды Зина Здобнова выбивала ствол зубилом, а внутри оказался боевой патрон. Он взорвался и ей оторвало пальцы. Еще мы чистили щиты из-под миномётов, противотанковые орудия. В ящики с оружием, которое отправляли на фронт, клали записочки: "Бей врага наверняка!"  Работали мы по 8 часов. Иногда нам давали талоны в столовую, где мы ели супчик или омлетик. Давали кое-какие вещи, полученные по ленд-лизу. Помню, из полученной по ленд-лизу ткани мама сшила мне кофточку. 

     У нас на заводе была молодёжная агитбригада, я тоже в ней участвовала. Выступали здесь же, на заводе, в праздники. Помню, пели мы песню, в которой были такие слова:

 

          Хитрый Гитлер сплёл в Берлине

          очень крепкий поводок

          И мартышку Маннергейма

          за собою поволок.

 

          Как услышишь кто болтает о войне с угрозою -

          он фашисту помогает в нашу пору грозную.

          Черна туча, черна туча: Гитлер с запада идёт.

          Наша армия могуча эту тучу разобьёт.

 

          Сталин нам лишь слово скажет,

          нам к Победе путь укажет.

          Фронт и тыл у нас един -

          мы фашиста победим! 

          Прочь, рука кровавая!

          Мы за Родину идём -

          Наше дело правое! 

     Вернулась в школу я в 1944 году. 

     Помню, однажды мама пришла с работы весёлая и говорит: "Всё, война закончилась!" Я в это время одевала Гурика и у меня аж повисли руки от такой новости. Я спросила: "Так быстро?.. А как же папа?" А мама ответила: "А папы у нас больше нет..." Мы поплакали, но потом всё равно радовались - война-то кончилась! Включили радио, оттуда неслась весёлая музыка. 

     После войны я закончила школу фабрично-заводского ученичества на Новоткацкой. Меня послали работать на ткацкую фабрику в Клин, а через 7 лет я вернулась в родной Серпухов и 18 лет проработала на Ситценабивной фабрике. 

 

Абакумова Нина Ильинична

     Немцы вошли в нашу деревню Любицы (Жуковский район, Калужская область) 29 октября 1941 года. В этот день родилась я. Немцы облюбовали наш дом под штаб, подождали, пока мама родит, и тут же выгнали всю нашу семью в погреб-сарай. Семья была большая: 7 детей, включая меня, новорожденную, а восьмой, брат Василий, был на фронте. Воевал и папа. 

     На следующий день после моего рождения маме и двум старшим сестрам Зине (17 лет) и Кате (15 лет)  приказали готовить еду для штабных немцев. Они готовили под дулами автоматов из своих же продуктов - куры, овцы, картошка - всё было наше. Дети всё время сидели в сарае, боялись выйти, потому что штаб круглосуточно охраняли часовые с автоматами, рядом был лес и немцы боялись партизан. 

     Однажды мама пошла во двор за дровами, Катя и Зина чистили картошку в доме на кухне. Мама с улицы услышала всхлипы Кати, побежала в кухню - там Кати нет. Мама постучалась в комнату, открыла дверь и увидела, что немец, наставив на Катю автомат, требует снять валенки. Катя, в слезах, дрожа от страха, сняла и отдала валенки, но после этого неделю лежала в погребе и не разговаривала, такой был сильный шок. 

     Зима была очень морозная, хоть в подвале и была буржуйка, но всё равно было холодно. Мама увидела, что я уже посинела от холода. Она побежала в дом и стала просить, чтобы разрешили положить меня на печку. В это время в доме стояли финны. Разрешили. Мама положила меня греться, а сама пошла за дровами. Вернулась и не услышала моего писка. Подошла к печке и видит - на моём лице стоит здоровенный солдатский сапог. Финн зло сказал: «Раздражает меня». Хорошо, что мама быстро вернулась, я бы просто задохнулась. 

     Мама вспоминала единственного немца, который нам сочувствовал: когда никто не видел, он давал маме банку тушёнки, говоря: «Киндер» - детям. 

     Фашисты стояли в деревне 3,5 месяца. В январе всем приказали собираться. Немец указал на дом и сказал «Фук-фук» - мама поняла, что будут жечь дома. Собрали самое необходимое, каждому из детей мама дала по узелку. Но прежде, чем уйти из деревни, фашистские твари согнали жителей к крайней избе, поставили вокруг автоматчиков с собаками и подожгли дом, где заперли женщину с грудным ребёнком. Дом горел, а жители, оцепенев от ужаса, стояли и слушали жуткие крики несчастных. Потом всех погнали в сторону Юхнова. Деревня полыхала... 

     В лесу остановились на привал. На наше счастье, появились партизаны и перебили немцев. Вернулись к пепелищу. Наш сарай-подвал не сгорел, мы жили в нём несколько лет. Уже после войны папа построил новый дом, но вскоре умер. Брат Вася, всю войну служивший на флоте, демобилизовался в 1949 году и уехал в Москву. 

     После смерти папы мама поднимала нас одна. Она работала в колхозе от зари до зари. Мы с самого малого возраста ей помогали. Она каждый день давала нам задание по дому, если мы не выполняли, она не ругала, только говорила: «Как тебе не стыдно!» Это было самое «страшное» наказание. После войны мы каждое лето работали в колхозе. Было очень тяжело, но мама никогда не унывала, всё делала с песней. На самых тяжёлых работах кричала: «Женщины, запевай!» И начинала петь. Свой оптимизм и любовь к песне мама передала мне: моя профессия -  художественный руководитель хорового пения. 

     Не встречала человека добрее мамы. Вечная ей память! 

Вольховская Антонина Андреевна

     Мой отец, Андрей Петрович Вольховский, был лётчиком, но попал в аварию и не летал, став диспетчером в аэропорту. В 1940 году его направили в город Ровно (Украина) начальником аэродрома. 

     22 июня 1941 года утром папа собирался на работу, несмотря на то, что было воскресенье. Мама, Любовь Никифоровна, ещё лежала в постели, мы с сестрой Ниной вышли погулять на улицу. Вдруг начало громыхать. Мама испугалась, а папа сказал, что это учения. Но оказалось, что это была первая бомбёжка города. Через некоторое время к нам зашла женщина, у которой мама покупала молоко, и сказала: "Что вы спите - война началась!"

     Папа решил, что нам надо немедленно эвакуироваться. Он сам занимался организацией эвакуации сотрудников. Ему выделили автобус и грузовик. 23 или 24 июня мы уезжали. Из вещей взяли только ковер, чтобы накрываться им в грузовике, а я захватила любимую игрушку - поросёнка, набитого опилками. Позже этого поросёнка мы обменяли на продукты. Вместе с нами к грузовику подошли другие семьи, я запомнила еврейскую семью Гасир. У них было очень много вещей и папа сказал, что столько брать нельзя - надо разместить людей. Семья осталась в Ровно. Какова была их дальнейшая судьба страшно представить - в 1941 году под Ровно расстреляли несколько тысяч евреев. 

     Мы ехали в Старобельск, туда уже уехал мобилизованный папа. Здесь, помню, нам налили сгущёнку прямо в солдатскую каску. Видимо, в пути голодали, потому что я съела огромное количество сгущёнки, потом всю жизнь испытывала к ней отвращение. 

     Мама решила поехать в Полтаву к старшей сестре Вере. Мама твердо верила, что до Полтавы немцы не дойдут. Дом тёти Веры стоял над оврагом, а внизу был сад, где росли роскошные огромные жёлтые сливы. Но тётя Вера вскоре уехала вместе с госпиталем. Немцы всё ближе подходили к Полтаве, уже стала слышна стрельба. Папа связался с начальником аэродрома, тот при приближении немцев должен был взорвать топливо, чтобы не досталось врагу. После того как топливо было взорвано, начальник аэродрома приехал за нами. Это было ночью. Мы поехали, а за нами бежала овчарка тёти Веры, но мы не могли взять собаку с собой. По дороге нас обстреляли с самолёта, но не попали. 

     Нам выдали пропуск до Ташкента. Но мама туда не поехала. Мы поменяли много мест, но в основном перемещались вдоль Волги. Нас периодически навещал папа, он был в отряде, который доставлял почту фронту. 

     Помню город Камышин на Волге, там на берегу горела нефть и всё было в дыму. В каком-то селе нас кормили оладьями из прошлогодней подгнившей картошки. Все ели, а я не смогла. В одном городе с нами жила женщина, работавшая на хлебозаводе. Там разрешали забирать оплывшие края запекшейся буханки. Хлебную обрезь она приносила нам. 

     В одном из мест с нами жила женщина с сыном лет 8-10. Освещали жильё лампой - коптилкой: в стреляную гильзу закладывался матерчатый фитиль, пропитанный бензином. Когда бензин кончился, соседка с сыном пошли в подвал, освещая путь коптилкой. В подвале бензин вспыхнул и женщина с мальчиком сгорели. 

     В другом городе мы встретили мамину сестру Веру, работавшую в госпитале. Мы выступали перед ранеными - читали стихи, танцевали. 

     В Новый год 42/43 для детей сделали ёлку в клубе. Мы водили хоровод. В конце подошли к мужчине, у которого был мешок с подарками. Это были обливные пряники. Каждому ребёнку досталось по прянику. С тех пор я обожаю пряники, но такого вкусного, как тот, новогодний, я никогда не ела! 

     В г.Балашове я пошла сразу во 2-й класс. Читать я умела, а с арифметикой поначалу было трудно, но я быстро догнала других ребят. В школе на большой перемене в класс приходили две женщины, одна клала каждому по кусочку чёрного хлеба, вторая шлёпала сверху картофельное пюре. Так нас подкармливали. 

     В селе Верхососна Белгородской области я впервые увидела кинохронику Сталинградской битвы - знаменитый фонтан с танцующими вокруг крокодила детьми на фоне горящих зданий, немцев, которых наши солдаты берут в плен... 

     В 1943 году папу перевели в Москву. Некоторое время мы жили в Москве, в самом центре, на ул.Огарёва, д.9. Жили мы у женщины, которая ходила в булочную на ул.Горького (сейчас - Тверская) и брала меня с собой. Меня удивило, что в булочной был хлеб и чёрный, и белый, висели связкой бублики. А я за эвакуационную жизнь ела либо чёрный хлеб, в который добавляли картошку, он был тяжёлый, клёклый, либо белый, в который добавляли кукурузу, он всегда был сухой. Даже в войну Москва жила лучше, чем провинция. 

      В Москве я увидела первый военный салют в честь взятия Орла и Белгорода, это было 5 августа 1943 года. 

     Папу хотели оставить в Москве, но воспротивилась мама, ей хотелось вернуться в Одессу, где родители познакомились и жили до переезда в Ровно. В Одессу наша семья переехала в июне 1944 года, через 2 месяца после освобождения города от фашистов. Но и освобожденную Одессу продолжали бомбить. Последняя бомбардировка была в августе 1944 года. Тогда разбомбили 2 дома около знаменитого памятника Дюку Ришелье. Мы жили совсем недалеко, в доме лётчиков. Когда начали бомбить, мы не побежали в подвал или бомбоубежище. Мама сказала: "Что будет - то будет". Жители рассказывали, что в нашем доме дворничиха всю оккупацию прятала еврейскую девочку. 

     В нашем доме (или соседнем) была булочная. Если работала "хорошая" продавщица, карточки можно было отоварить за послезавтра. В этом же магазине продавали американский шоколад, почему-то солёный. В порту иностранные моряки иногда раздавали жителям пакеты с продуктами, однажды я сама получила такой подарок, в нём были сладости, печенье. А с пресной водой в Одессе была проблема. Я ходила за водой вниз по длиннющей Потёмкинской лестнице, потом тащила ведерко вверх. 

     Осенью я пошла учиться в 37-ю женскую школу. Наш класс находился в полуподвальном помещении. Половина окна выходила на мостовую, по которой каждое утро шли на работу пленные немцы, к поясам у них были привязаны котелки. Несмотря на то, что у многих одесситов погибли близкие, ненависти к немцам не испытывали. Жители их подкармливали. 

     9 мая 1945 года вся Одесса вышла на улицу. Все плакали, смеялись, обнимали и поздравляли друг друга. 

     Очень голодным был 1946 год. В апреле этого года родилась младшая сестра Лиля. Когда она немного подросла, её нужно было прикармливать. С молоком в магазинах было плохо, но мороженое продавали. Мы покупали мороженое, растапливали его и давали малышке. 

     В том же 1946 году меня пригласили на день рождения к мальчику из двора. Главным угощением было картофельное пюре с сосиской. Это был праздник! 

     Начиная с 1947 года в течение нескольких лет наша семья жила очень тяжело. Я хорошо училась и очень хотела продолжить обучение в старших классах. Но в тот период учёба с 8 по 10 классы была платной. У моих родителей денег на моё образование тогда совсем не было. Мне очень помогли родители одноклассниц - весь класс три года собирал деньги, чтобы я смогла окончить среднюю школу! 

     Вспоминать о войне очень тяжело. Война - это постоянное чувство голода. Даже сейчас, спустя много лет, когда в доме нет хлеба, я начинаю нервничать. 

     Я хотела бы никогда не вспоминать о войне. 

Науменко Ярослав Петрович 

Заслуженный строитель РСФСР

     Моя родина - Белоруссия, город Костюковичи Могилёвской области. Наша семья жила в собственном доме на краю города, около леса. Семья была большая: родители отца, мои родители, я, тётя Тоня, которой в начале войны не было 16 лет. Я был единственным ребёнком, родился в октябре 1937 года. 

     В середине августа 1941 года в Костюковичи вошли немцы. Немцы выгнали нас из дома, нам пришлось жить в бане. Немцы были не злые, наверно у них в Германии остались дети, они пытались даже играть с нами, угощали конфетами и шоколадом. Но потом пришли эсэсовцы. Жителей нашей улицы согнали на большой лужайке и объявили, что завтра будут отбирать молодежь для работы в Германии. За неповиновение - расстрел. 

     Утром эсэсовцы ходили по домам и забирали  ребят и девчат.  Кое-кто успел за ночь убежать. У нас забрали тётю Тоню. В дорогу собрали ей узел с тёплыми вещами и едой. На улице стоял громкий плач. Тоню и ещё человек 8-10 посадили в машину и увезли. Забегая вперёд скажу, что Тоня вернулась после окончания войны, в 1945 году. Она никогда не рассказывала о своей жизни в Германии. 

     Увидев, как себя ведут эсэсовцы, на следующую ночь вся наша улица, кроме стариков, ушла в лес к партизанам. Видимо, взрослые, приняв решение уйти, сообщили об этом партизанам, потому что к нашему приходу в лесу были вырыты землянки. Мы зашли далеко, там уже была болотистая местность, заросли кустарника, и немцы за всю войну ни разу не отважились сунуть туда нос. 

     Землянка, в которой нам вчетвером пришлось жить 3 года, была размером 2.5х3.5 м, сверху - крыша из брусьев, жердей, засыпанная землёй. Внутри стояла печка-буржуйка. Но зимой спали всё равно одетые - к утру печка остывала и становилось холодно. Готовили еду снаружи. С нами жила соседка и её 3-летняя дочка Зина. Зина почти всё время плакала. Мать "успокаивала" её: "Тише, не плачь, а то услышат немцы и придут". Зина от испуга на некоторое время замолкала. Особенно боялась Зина, когда пролетали немецкие самолёты, они обстреливали лес, и, слыша свист пуль, Зина кричала ещё громче. 

     Поначалу питались тем, что принесли с собой, потом взрослые потихоньку ходили в город за картошкой. Подкармливали нас и партизаны. С весны по осень нас кормил лес - мы все собирали молодую крапиву, щавель, ещё какие-то съедобные травы, грибы, ягоды. 

     Мама из тряпок шила нам игрушки, мы тряпичным мячом играли в футбол. Самая популярная была игра в прятки - кустов было много. Ещё играли в городки. 

     Дедушка и бабушка остались жить в бане. Позже я узнал, что дедушка Леон Тарасович был связным между подпольщиками и партизанами. Дедушка рассказывал, что иногда к нему в баню по ночам приходили мыться партизаны. 

     Когда мы вышли из леса после освобождения наших краёв от фашистов, увидели множество разбитой немецкой военной техники и оружия. Мамы нас не пускали близко к этим "сокровищам", да разве мальчишек удержишь? Мы ходили за грибами, заодно собирали патроны, небольшие снаряды. Большим удовольствием была опасная забава -  бросить патроны в костёр и ждать, когда начнут взрываться. Однажды что-то долго не взрывалось, один из мальчиков, Володя, подошёл к костру и начал ворошить его палкой. И тут раздался взрыв. Осколком Володе повредило ногу, но он остался жив. Подобные случаи бывали часто. 

     Я как-то нашёл у нас в огороде противотанковую гранату. Принёс её в баню, в которой мы жили и после ухода немцев, т.к. дом сгорел (при каких обстоятельствах не знаю, вероятно, туда попал снаряд, когда выбивали немцев). Мою новую "игрушку" увидел отец (он к тому моменту вернулся), весь побелел, аккуратно вынул гранату у меня из рук и бросил подальше в огороде. Граната взорвалась. 

    Отец вернулся в 1944 году после ранения. Я хорошо помню, как это было. Мы играли на улице, вдруг кто-то из ребят крикнул: "Ярослав, твой папа идёт!" Я, сломя голову, побежал к дому и увидел отца: он был в гимнастёрке, галифе, ботинках с обмотками, на плече скатка - шинель и вещмешок, на голове пилотка. Это была такая радость! Отец подхватил меня на рука, прижал к себе и мы оба замерли... 

     Отец, на фронте он был сапёром-разведчиком, рассказывал, что, возвратившись с задания, вместе с двумя бойцами зашёл на кухню, поели и пошли обратно к своей землянке. Вдруг просвистел шальной снаряд, попал в бойца, шедшего в середине, от него ничего не осталось, а папу и другого бойца, шедших по бокам, отбросило в сторону. У отца было 12 ранений, один осколок застрял в миллиметре от сердца, его даже не стали оперировать, отец всю жизнь жил с этим осколком. Папа пролежал в госпитале полгода. Когда выписали, поехал домой, но в вагоне начали выходить осколки из головы и он потерял сознание. Папу опять отправили в госпиталь, подлечили, и только потом он смог вернуться. 

     Отпраздновать Великую Победу к нам приехали все мои дяди: артиллерист Иван, лётчик Алексей,  из Кенигсберга прилетел кавалерист Григорий. Дядя Гриша улетел тут же, как отпраздновали. А 13 мая мы получили похоронку, в которой говорилось, что он погиб при выполнении задания. 

     У меня самая мирная профессия - я строитель. Я строил в Москве микрорайон Черёмушки, учебный корпус МФТИ, объекты в г.Шевченко (Казахстан). В 1973 году приехал в г.Протвино и строил этот прекрасный город в Подмосковье. 

     Я свято храню память о моих родных и сделаю всё, чтобы мои внуки и правнуки гордились своими защитниками. 

 

Филиппов Борис Сергеевич

     Начало войны я помню очень хорошо. Была пора сенокоса, наша семья гостила в деревне у дедушки и бабушки в деревне Коськово, в Солнечногорском районе Московской области. Рано утром все взрослые были на покосе, потом легли отдыхать. Была жара, в полдень мы, ребятня, уговорили взрослых пойти на пруд купаться. Возвращаясь с пруда, мы увидели над полем два самолёта, они гонялись друг за другом и перестреливались. Мы подумали, что идут учения. Когда пришли в деревню, нам сказали, что немцы напали на Советский Союз. Отец сразу вернулся домой в Солнечногорск, он занимал пост начальника уголовного розыска. 

     Немцы всё ближе и ближе подходили к Москве и отец принял решение отправить нас в Ташкент, где жили наши бывшие соседи - врачи, их туда направили после окончания мединститута. 

     В конце августа или начале сентября отец, которого к тому времени назначили комендантом Казанского вокзала в Москве, посадил нас в поезд до Ташкента. Во время посадки начался авианалёт, били зенитки. Отец даже не успел нас поцеловать - бросился на службу. 

     Во время пути в Ташкент мама узнала, что соседей-врачей, к которым мы ехали, мобилизовали в армию. Отец сообщил, что нам надо выходить в городе Туркестане. 

     Нас поселили в семье узбеков, встретившей нас очень хорошо. Хозяин, к сожалению не помню его имени, помогал во всём, часто угощал пловом, который было принято запивать бараньим бульоном. Жена хозяина пекла в глиняном тандыре чуреки - лепёшки. Коровьего молока не было, только верблюжье. Еда была очень непривычная, нам не нравилась, но мы были сыты. 

     Тяжело было привыкать к перепадам температуры в дневное и ночное время. Днём  - до +30, ночью - заморозки. Мы очень мёрзли. Хозяин, видя наши мучения, дал нам большой домотканый шерстяной ковёр, мы всей семьёй в него заворачивались, так и спали. Печку надо было топить углём, у мамы не получалось и хозяин каждый день растапливал её сам. 

     Мама в молодости была белошвейкой. Местные женщины, узнав, что мама умеет кроить и шить, где-то раздобыли старенькую швейную машинку и принесли её. Женщины одевались очень просто - подпоясанный кусок ткани, а сверху верблюжий халат. Мама стала шить женщинам, за что её очень уважали. Нас, детей, пропускали без очереди за кипятком и заваркой. Главным лакомством была морковь - большая и жёлтая. Вода была очень плохая, у нас началась дизентерия. Тогда мама дала телеграмму отцу: «Забирай нас, иначе мы погибнем. Если придётся умирать, то вместе на родине». Отец прислал нам билеты до Москвы и мы в ноябре 1941 года поехали обратно. Хозяева навялили баранины, напекли замечательных чуреков - за полмесяца, что мы ехали, лепёшки даже не зачерствели. 

     В билете был указан номер вагона, мама рассчитала, где он должен остановиться, но, когда подошёл состав, оказалось, что нумерация начинается с хвоста. Пришлось нам с узлами, чемоданом и ковром бежать в другую сторону. Мы с братьями уже были в тамбуре, когда поезд тронулся. На перроне остались сестричка Галя и чемодан. Мама побежала за дочкой, спасибо, что мужики засунули Галю в поезд, а чемодан не успели. Мама всплакнула из-за чемодана, но потом сказала: «Бог с ним, с чемоданом, главное - мы вместе». В поезде было битком набито, ехали даже на крыше вагонов. Чем ближе подъезжали к границе РСФСР, тем меньше становилось пассажиров. Потом оказалось, что мы едем в вагоне одни, тогда мы перебрались в купе соседнее с проводниками. 

     В г. Сысоево вошёл военный патруль, стал проверять документы и билеты. После проверки нас с вещами высадили. За то время, что мы ехали, в Москве было введено осадное положение и в город никого не впускали. Мы остались на перроне около вагона, а мама побежала куда-то с военным патрулем. Её долго не было, мы уже замёрзли, вдруг видим - бежит мама, за ней солдаты. Они быстро погрузили вещи в вагон и мы поехали дальше. Оказалось, что мама связалась по телеграфу с папой, и он прислал телеграмму: «Приказываю пропустить». В Москве он встретил нас на вокзале. 

     Отец поселил нас в крохотной курилке рядом с туалетом. Внутри были деревянные нары, никакого белья, одеял, подушек не было. Опять нас выручил шерстяной узбекский ковёр. Отца мы практически не видели, он постоянно работал, заскакивал на несколько минут по ночам. Однажды я понёс ему в кабинет что-то поесть, у мамы была электрическая плитка, она на ней готовила. Я вошёл в большой кабинет, в одном углу был стол, где работал папа, а в другом гора (!) консервных банок, шоколадок, конфет. Видимо, эти продукты были конфискованы у спекулянтов. Я диву дался - сколько здесь всего вкусного, а отец ни разу не принёс нам ни одной конфетки! Папе предлагали переселить нас в любую квартиру - пустых квартир было много, но отец отказался. Отец был очень честный человек, он считал, что не имеет права пользоваться чужим - ни конфетами, ни квартирами. 

     5 или 6 декабря неожиданно вечером пришёл отец и сказал: «Давайте на всякий случай попрощаемся. Под Москвой творится что-то невероятное. Похоже, немцы пошли на последний штурм Москвы». 

     Мы первый раз всей семьёй вышли из своей курилки на улицу: вся северная часть неба полыхала заревом, казалось, что Ленинградский вокзал в пламени. Грохочет канонада... Всю ночь мы были на улице, ждали что будет. Постепенно стрельба удалялась, мы пошли спать. 

     На второй или третий день было напечатано в газете «Правда» о разгроме немцев под Москвой. Было написано, что немцы, отступая, жгут дома и бросают технику. На газетном фото мы узнали свой дом в Солнечногорске. Вокруг пепелище соседних домов, брошенная на дороге танкетка и вездеход. Оказалось, что в нашем доме был штаб немецкой части. 

     Когда шли бои, немецкий штаб в нашем доме бомбили, но попали в соседние дома. Однажды к нам зашёл летчик, отдыхавший в доме отдыха неподалёку, оказалось, что именно он и делал налёт на штаб в нашем доме, сбросил 3 бомбы.

* * * 

     У моего деда было 13 детей, трое старших погибли ещё в Первую мировую войну, все они были кавалерами Георгиевского креста. В Великую Отечественную сын Виктор попал в плен под Витебском в самом начале войны. Рассказывал, что в плену ели даже червяков и кузнечиков, до того было голодно. Дважды он бежал, но его ловили. Вернулся в 1947 году после того, как прошел проверки. 

     Мой крёстный Дмитрий Сергеевич в апреле 1942 года пропал без вести. 

     Двоюродный брат Александр Кузнецов, как только исполнилось 18 лет, был призван в армию, он прошёл курс молодого бойца и отправлен на передовую. Александр погиб в первом же бою 6 августа 1944 года. 

     Вечная память всем, кто не вернулся с войны! 

 

Филиппова Александра Порфирьевна

     Мои родители, Порфирий Никитович и Евдокия Ивановна Буздаловы, перед войной работали в г.Серпухове. Мы с младшей сестрой Ниной жили у бабушки в деревне Новая Заокского района (сейчас - Тульская область). Помню, однажды ночью меня разбудили плачущие взрослые, папа посадил меня к себе на колени и обнял. Оказалось, что наутро папа должен был уходить на фронт. Вернулся он в 1946 году. 

     Мама вернулась в Серпухов, а мы остались у бабушки в деревне. Дом был большой, нас было 9 человек родственников, через какое-то время у нас стала жить семья беженцев из Смоленска, их было трое. Весной 1942 года беженцы ушли дальше. 

     Над нашей деревней часто пролетали немецкие самолёты. Иногда они сбрасывали свой смертоносный груз над нами, если не могли отбомбиться там, куда их посылали. У моей сестрички, трехлетней Ниночки, было ярко-красное пальто с капюшоном, в нём зимой она вместе с другими ребятами ходила кататься с горки на ледянках. Пальто было хорошо видно на снегу. Нам, детям, казалось, что в Ниночку из-за пальто цвета нашего флага обязательно выстрелят, поэтому, когда летел самолёт, мы всей гурьбой бросались прикрывать Ниночку, чтобы её не убили. 

     Осенью и зимой 1941 года я некоторое время жила у мамы в Серпухове. Его тоже бомбили. Врезалось в память, как однажды мы шли с мамой и её тётей Агриппиной Алексеевной, вдруг начали бомбить. Мы упали на землю лицом вниз и ждали, когда бомбёжка закончится, а тётя Груша несколько раз легонько постучала себя по голове, приговаривая: "Бомба, падай на эту головушку", а потом постучала по маминой: "А на эту головушку не надо, у неё двое детей". 

     Во время бомбёжек мы спускались в подвал нашего дома, там была кромешная темнота. Однажды соседка сказала: "Я нашла свечку!" Мы так обрадовались, что у нас будет свечка! Соседка положила свечку в карман. После бомбёжки мы вернулись домой, соседка полезла в карман и вытащила оттуда... сосульку, она уже начала таять. Как мы расстроились... 

     В 1944 году я пошла в школу, поэтому постоянно жила у мамы в Серпухове. Мама работала в госпитале, он находился в здании 22 мужской школы на 1-й Московской. Она почти постоянно была на работе, потому что раненых привозили днём и ночью. За мной приглядывал сосед по квартире Павел Иванович, он был пожилой и не работал. Вместе с ним мы ходили на рынок - там в палатке продавали морс. Покупали целое ведро на 2 семьи, варили из него кисель, добавляли в каши - есть было почти нечего. 

     В Новый год (1945) мама взяла меня с собой в госпиталь. В одной из палат меня поразил необычный Дед Мороз, которого раненые сделали из подушек, вместо шубы на нём было солдатское нательное бельё - кальсоны и белая рубашка. Кажется, в "руке" у него была палка. 

     Я читала раненым стихи, пела песенки. Раненые прямо в ладошку насыпали мне сахар, а один дал морковку. Какое же это было наслаждение - морковка с сахаром! Один лежачий раненый солдат посадил меня прямо на грудь, я уселась на что-то твёрдое, оказалось, что это гипс. Солдат разрешил постучать по гипсу. 

     У мамы была 1 группа крови. Иногда случалось так, что во время операции кровь заканчивалась, тогда мама становилась донором. Уже после войны мы встречали на улицах Серпухова молодого человека, он всегда благодарил маму. Мама сказала, что ему во время войны перелили её кровь. 

     В ночь на 9 мая 1945 года нас разбудил шум, доносившийся с улицы, начали сильно лаять собаки. Соседи по коммуналке закричали: "Кончилась война!" У соседей был балкон и нам захотелось обязательно вывесить там флаг. Нашли тяпку, привязали к ней красную ткань и наш "флаг" затрепетал на ветерке. С балкона мы видели как люди высыпали на улицу, кто-то был с гармошками. Все обнимались, целовались, пели, плакали, было очень шумно! 

     Наутро я должна была идти в школу. Мама разрешила не ходить в такой радостный день, но я перед этим долго болела и мне очень хотелось к ребятам. Я подошла к школе, она была закрыта, вместе со мной у дверей потоптались ещё двое-трое детей, и мы пошли по домам. А Серпухов гулял весь день, это был удивительный праздник! 

 

Воробьёв Юрий Александрович

     Я родился в Москве в 1933 году. Мой отец, Воробьёв Александр Петрович, был полковником, летчиком-испытателем. Он закончил Военно-воздушную академию им. Н.Е.Жуковского, некоторое время работал и учился в Германии. В 1936 году, когда шли массовые репрессии и начали арестовывать папиных сослуживцев, отец понял, что скоро придут и за ним. Он взял пистолет и покончил с собой. Предварительно написал на обложке журнала "Большевик": "Коммунист всегда найдет выход". 

     Мама, Мария Ивановна, воспитывала меня одна. До смерти папы мы жили в доме летчиков, потом нас выселили в коммуналку. 

     Еще до начала войны меня и других детей района отправили в лагерь под Каширу. Через некоторое время, когда немцы стали приближаться к Москве, мама выкрала меня из лагеря, там началась эпидемия дизентерии. Помню, что через Оку мы плыли на лодке, мост уже разбомбили. Потом маму вызывали в милицию, открыли дело, но вскоре мама узнала, что интернат разбомбили и дело закрыли. 

     Осень помню как безумные дни: паника, магазины открытые, люди тащили всё, что могли. Я с мальчишками побежал на пищекомбинат им. А.Микояна и набрал брикеты с гречневой кашей, кисели и маленькие бутылочки, позже оказалось, что это водка. Люди жгли документы, во дворах горели костры. Мама тоже сожгла документы отца и даже орден Ленина боялась сохранить. 

     В нашем Сталинском районе (метро Бауманская) стояли зенитки. Мы с мамой дежурили на крыше с другими жильцами нашего дома - тушили зажигалки и собирали осколки. В нашем дворе стояла котельная с трубой, в нее попала бомба, но труба устояла. После бомбежки весь двор был усеян кирпичами и стеклами. 

     По Москве ходили женщины с аэростатами. Аэростаты запускали в небо, они защищали от воздушных налетов. Хорошо помню фашистские бомбардировщики, пойманные лучами прожекторов. Самолеты старались увести за город, а там расстреливали зенитками - так объясняла мама. 

     Воздушные тревоги были очень частыми, мне кажется каждые 10 минут. Мы с мамой не ходили в бомбоубежище - только один раз пошли на станцию метро "Бауманская": станция была не достроена, её приспособили под бомбоубежище; внутри не было эскалаторов - спускались по ступенькам. Но туда идти было долго - минут 15 -  и мы больше не стали ходить. 

     Зима 1941/42 года была очень холодная - мороз доходил до 40°. Батарея лопнула, вода залила пол и замерзла. Газ еще был, мама грела кирпичи, оборачивала их тканью и мы ложились спать, но спали всё равно одетые - кирпичи спасали ненадолго. Было голодно. Ели картофельные очистки, я их запомнил на всю жизнь. Если жарили на рыбьем жире картошку - это был праздник. За картошкой мы ездили в сторону Дмитрова, когда немцев отогнали от Москвы. Меняли на картошку вещи. Пока ехали, на обочине видели  убитых и замерзших немцев, много подбитой техники. 

     Мама работала в госпитале в школе №342. Мы с друзьями часто бегали в госпиталь, видели как на задний двор выносили умерших, складывали, а потом увозили. Летом 1942 года во дворах стали сажать кто что мог. Рвали лебеду, крапиву, варили похлебку, добавляя крупу. 

     Уже в 1944 году за рекой Яузой стояло много немецкой техники на переплавку. Мы, мальчишки, лазили там, таская патроны. Однажды мы нашли пулемётную ленту и решили подложить под трамвайные рельсы. Сами забежали за угол дома и стали ждать. Когда трамвай проехал по ленте, раздалась пулемётная очередь. Другу Митьке осколком оторвало мочку уха. 

     17 июля 1944 года я стал очевидцем марша пленных немцев. Мы с друзьями залезли на Крымский мост, чтобы было хорошо видно. Мимо нас шли  колонны немцев, по бокам их конвоировали офицеры на белых конях. Немцы были измученные, кое-как одетые, многие были босиком. Многие люди, стоявшие на тротуарах, плевали в фашистов. Не помню как, но мы с друзьями добрались до Курского вокзала, откуда пленных увозили. Приехали мы, когда площадь уже опустела. Она вся была загажена испражнениями. Позже я узнал, что пленных вечером перед маршем накормили кашей с салом, чтобы были силы долго идти, и у многих начался понос. Поливальные машины смывали нечистоты с площади. 

    Мама заболела туберкулёзом и долго лечилась в госпитале. Меня хотели отправить в детский дом, но помогли родственники. 

     
Мама много рассказывала об отце. Мне хотелось доказать самому себе, что тоже чего-то стою. Отец был летчиком, а я выбрал море. В 1947 году, в возрасте 14 лет, я поступил в школу юнг Северного флота на Соловецких островах. Через год нас перевели в Кронштадт, где я учился до 1951 года, получил специальность моториста торпедных и боевых катеров. 7 ноября 1951 года, в день годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, я принял присягу и служил в Кронштадте до 1955 года. 

 

Воробьёва Надежда Ивановна

     Мои родители, отец Гончаренко Иван Иосифович, мать Любовь Фёдоровна, были родом с Украины, где в 1931 году родилась моя старшая сестра Людмила. Когда на Украине начался голод, родители переехали в Москву на заработки. Здесь, в Москве, в 1937 году родилась я. 

     19 июня 1941 года папа отправил нас - маму и меня с сестрой - к своим родителям на Украину, в село Устимовка Полтавской области. Сестра Людмила вспоминала: "Помню, как поезд набирал скорость, а папа бежал по перрону в светло-бежевом коверкотовом костюме. Очень радостно встретили нас дедушка и бабушка, в тот же день все родственники пришли на обед, мы были почетными гостями, возле иконы в углу горела лампадка. Было очень весело. 

     Не успели мы привыкнуть, как объявили, что началась война. Я не воспринимала всё это как страшное и тревожное. Мне не было еще 10 лет. Папа писал, было одно или два письма, что враг будет разбит. 

     Мы пытались вернуться в Москву, на станции Весёлый Подол ждали поезда, но все поезда шли с военными и немцы уже бомбили по железной дороге. 

     Летом 1941 года обстановка в селе была ужасная. 

     15 сентября немцы вошли в село. Наши люди подожгли собранный урожай, всё горело. А перед вступлением немцы долго бились за Днепр. Наши войска очень быстро отступили, в селе было тихо, боя не было и три дня и три ночи по главной дороге - большаку - шли немцы в три ряда с техникой". 

     В тот день мы с сестрой вместе со взрослыми на колхозной бахче собирали в мешки арбузы. Я хотела тащить мешок с 4-мя арбузами, но пришлось всё бросить и бежать вместе со всеми домой. 

     Немцы разместились по хатам. У дедушки хата была большая, 5-комнатная, крытая железом, поэтому у нас поселился офицер с денщиком-чехом. 

     Взрослые, ожидая прихода немцев, заранее вырыли окоп в огороде, куда перенесли вещи - подушки, одеяла, и накрыли окоп дверью. В этом окопе мы жили до холодов. В хате остались пустые железные кровати и лавки. Осталось и главное сокровище - 4 иконы, украшенные вышитыми рушниками. Иконы дедушка спас из сельской церкви, которую разорили и сожгли еще в 1920-х годах. Дедушка приучил нас к молитве до прихода немцев, сам строго соблюдал все обряды. Если нас наказывал, то ставил на колени перед образами и заставлял читать "Отче наш". Второй дедушка (отец мамы), когда разорили церковь, нес плащаницу, спрятав ее под рубаху. Навстречу шел колхозный активист, почувствовав запах воска, исходящий от дедушки, он сразу понял, что дед несет плащаницу, отобрал ее, а деда осудили на 10 лет не только за плащаницу, но и за то, что у него в найме было два работника. Знаю, что он был сослан на строительство Беломоро-Балтийского канала. 

     Немцы хозяйничали в селе, ходили по дворам и требовали "яйко и млеко". Гонялись за нашими курами, отрывали им головы. У соседки бросили в кузов огромную свиноматку с 12-ю поросятами. 

     В районном центре Семёновка вешали коммунистов, насиловали и убивали женщин. В соседнем селе Вербки фашисты бросали детей в колодцы - об этих ужасах я узнала от мамы позже, когда подросла. 

     Мы сидели в окопе, обложившись подушками, хотелось есть и плакать. Однажды денщик - чех позвал нас и сказал, что включит нам по радио Москву и мы послушаем новости. Мы слушали родную Москву и плакали. Чех не был злым, он угощал нас шоколадками, а когда стало совсем холодно, и мы начали болеть, живя в окопе, он упросил офицера, чтобы нас впустили жить в хату. Нам выделили одну самую маленькую комнатку. 

     Однажды я видела, как денщик запаковывал посылки с сервизом золотого цвета и другой красивой посудой. Было странно, что офицер почему-то очень боялся кошек, когда видел нашу кошку, забегавшую погреться в его комнату, кричал "Katze!" и хватался за пистолет, который хранил под подушкой. Но кошку не убил. 

     Мама была хороша собой, ей было всего 29 лет, она пачкала лицо сажей, чтобы не привлекать внимание немцев. 

     Когда Красная Армия погнала фрицев, это было в 1943 году, по селам пошли каратели. Они гнали всех в сторону г. Кременчуга в Германию и сжигали сёла. Среди угнанных на работы и в концлагеря в Германию были мои старшие двоюродные братья и сёстры. Не вернулся брат Григорий, ему было всего 17 лет. Рассказывали, что в Германии он работал на заводе и его убили. Сестра Галина, сейчас она живет в Украине, в г.Кременчуге, вернулась из Германии, но никогда не рассказывала  где была и что пережила. Ей настолько тяжело вспоминать ужасы тех лет, что на все расспросы она раз и навсегда отрезала: "Никогда не расскажу!" У нее на руке выбит 7-значный номер. 

     В тот день, когда пришли сжигать наше село, мы почему-то сидели под хатой. Ждали конца. Подошёл каратель в черной форме с фитилём в руке и задал вопрос: "Почему не на Кременчуг?" Мама ответила, что у дедушки дизентерия (это было правдой). Каратель зашел в хату, начал свистеть, потом ушел, не поджег хату. Может быть, он увидел наши иконы в серебряных окладах - они в первой комнате висели. В селе потом говорили, что деда Гончаренко иконы спасли. Перед иконами мы молились за папу, о котором ничего не знали несколько лет. 

     Фашисты бежали быстро, а мы, наконец, начали улыбаться. Через неделю после бегства немцев пришли наши дорогие освободители - Красная Армия. Мы делали букетики из астр и бросали на танки, машины, подводы. 

     В нашей хате стали жить еще две семьи моих тётушек, их дома спалили немцы. 

     Сестра Людмила вспоминала: "Осенью 1943 года, когда нас освободили, организовали школу  в хате, классы были совмещенные. В Октябрьские праздники мы давали концерт, я впервые была запевалой, пела "Вставай, страна огромная". Мама говорила, что не узнала меня по голосу и что получилось неплохо. Новый год тоже отмечали, наряжали сосну". 

     В Москву мы смогли вернуться в декабре 1944 года. Ехали в товарном вагоне, видели обожженных танкистов, много раненых. 

     В Москве мы узнали, что папу в 1941 году мобилизовали, он до января 1942 года находился на обороне Москвы, а потом ушел на фронт. Он присылал письма с фронта нашим московским родственникам. Одно письмо получили наши соседи. Оно было не от папы, а от его товарища. Он писал, что в 1943 году папа был убит выстрелом снайпера во время вылазки в разведку под деревней Успенка Курской области. 

     В Успенке, у братской могилы, где похоронен папа, я побывала в 2010 году. Пожилая жительница села, свидетельница боёв, рассказывала, что поле у села было сплошь усеяно трупами наших солдат и немцев. 

     Письма папы я храню до сих пор. В одном из них он пишет: "Несмотря на то, что жилось сравнительно неплохо, весть о выезде из Москвы явилась большой радостью. Я чувствовал, что, находясь в Москве, я очень мало сделал для моей родины. Одно главное, то что я себя подготовил всесторонне. Мой долг - эту боевую выучку показать на практике, на спине гитлеровских выродков, и скорее изгнать их из нашей священной земли. К этому и готовлюсь, и всегда готов к выполнению этой почетной миссии". 

     Вечная память всем, кто не вернулся с войны! 

 

 Губриенко Ирина Марковна

     Война застала меня на даче, куда выехал наш детский сад. Мне было 6,5 лет. Дача находилась в лесу, недалеко от города Севастополя, где жила наша семья. Как только появлялись в небе немецкие самолёты, летевшие бомбить город, нас, детей, срочно выводили в лес независимо от времени: днём или ночью. Мы прятались в кустах и ждали, когда самолёты полетят обратно, и только тогда возвращались в здание. 

     Сообщения с городом уже не было, и мы не знали, что с нами будет дальше. Некоторые родители пешком добирались до нас. Папа тоже пришёл за мной. Каким-то образом мы вернулись домой. Город было не узнать: все окна заклеены полосками газет крест накрест. Светлые дома были окрашены в тёмные цвета. 

     Родители работали на авиационном заводе. Семьи военнослужащих эвакуировали в первую очередь. Моя тётя (сестра папы) была замужем за командиром подводной лодки. Семья тёти, мама, я и сестра, родившаяся в апреле 1941 г., отправились в эвакуацию. Ехали в товарном вагоне. Не было воды, света, туалета. На остановках взрослые набирали горячую и холодную воду, покупали варёную картошку - больше ничего не продавали. Привезли нас в деревню на Ставрополье, поселили в домах местных жителей. Мама меняла вещи на продукты. 

     Вскоре авиационный завод из Севастополя эвакуировали в Тбилиси. Папа получил комнату и приехал за нами. Поезда ходили редко. Толпы людей осаждали каждый вагон. В первую очередь пускали женщин и детей. У мамы на руках была моя сестра, поэтому нам удалось попасть в вагон, а папу пускать не хотели. Мама кричит: «Пустите, это мой муж», и я за ней, плача, кричу: «Это мой муж». Кое-как папе всё же удалось пробраться к нам. 

     Приехав в Тбилиси, мы узнали, что нашу комнату уже заняли. Нас поселили в другую, где уже жила семья: муж с женой. Комната была маленькая, в ней помещались только две кровати. На одной спали наши соседи, а поперёк другой мы вчетвером. Вскоре нам дали отдельную комнату с балконом, на третьем этаже кирпичного дома. Коридорная система, вода и туалет во дворе. Но мы были очень рады – всё-таки своя комната. Особенно радовались длинному коридору мы, дети: было где поиграть в плохую погоду. Игрушек не было, кроме тряпичных кукол, сшитых мамами. Я всё вспоминала свою новую куклу, оставленную в Севастополе. Она была с меня ростом, закрывала глаза и говорила «мама»: мне её подарили на день рождения 11 января 1941 г. Когда папа уезжал, он посадил её на мою кровать, так как был уверен, что мы скоро вернёмся. 

     Родители работали на заводе по 12 часов, а иногда оставались и на ночь. В такие дни мы с сестрой ночевали в детском саду, где нас кормили. 

     В первый класс я пошла в 1943 году. Мы жили в районе авиационного завода на окраине Тбилиси. В нашем районе школы не было, и мне приходилось ехать 30 минут на трамвае. Мне сшили синюю торбу, в неё я укладывала листки бумаги, которые папа разлиновал карандашом, и буханку чёрного хлеба на день. Родители уходили на работу в 8 часов утра, и я уходила вместе с ними. Возвращались они в 8 вечера, и я весь день была предоставлена самой себе. Школа находилась рядом с церковью. Мы там пропадали постоянно, так как детей в церкви подкармливали. Во время церковных праздников, венчаний и отпеваний нам иногда перепадали вкусные вещи. 

     Во второй класс я пошла уже в школу, которую открыли в нашем районе. 

     В холодное время моей задачей было раздобыть немного дров, чтобы вечером, когда родители приходили с работы, можно было растопить печку-буржуйку и приготовить ужин. Во дворе находился склад с дровами, и я меняла часть своего хлеба на дрова. Но однажды новый сторож отказался меняться и потребовал деньги. Я пошла на базар продавать свой хлеб, попала в милицию и просидела там, пока родители меня не забрали. 

     Нашей семье выделили участок земли за городом под огород. До него приходилось добираться на электричке, поэтому там сажали только кукурузу и семечки, из которых делали кукурузную муку и подсолнечное масло. Варили кашу, пекли лепёшки, жарили чёрный хлеб. Моим любимым блюдом был жмых после отжима масла, я считала, что это халва. Несколько раз мама доставала мозговые кости, мяса там не было ни грамма. Но когда с этими костями варили суп с фасолью – это был праздник. 

     Перед окончанием войны нам дали комнату в двухкомнатной квартире. Это было счастье, т.к. были вода, туалет, электричество. Конечно, не было горячей воды и газа. Готовили на керогазе. Вместо холодильника использовали ванну, наполненную холодной водой, куда ставили кастрюли с едой. Керосин привозили раз в неделю. Уже с утра дети занимали очередь перед керосиновой лавкой: чтобы не стоять, выстраивали из камней длинную линию, на каждом камне мелом писали номер, такой же номер писали на руке чернилами. Когда привозили керосин, приходили родители с бидонами и становились в очередь, а мы следили за порядком. 

     В 1966 году, приехав в город довоенного детства – Севастополь, я попыталась найти улицу Боско, на которой мы жили. Улицы я не нашла, а от местных жителей узнала, что ее больше нет – не осталось ни одного целого дома: всё разбомбили.

 

Куликова Раиса Алексеевна

     Мы жили в Алма-Ате. Счастливая дружная семья. Папа, Бочарников Алексей Захарович, работал в Управлении Туркестано-Сибирской железной дороги сначала плотником, потом шофёром. В 1930 году случилась беда: мама, Мария Степановна, попала в больницу с тифом, уже выздоравливала, но во время укола внесли инфекцию,  ей ампутировали ногу. В 23 года она стала инвалидом. 

     Беду преодолевали все вместе. Купили ножную швейную машинку, мама научилась на ней шить и вышивать. Подрастала старшая дочь Тамара. В 1937 году родилась я - желанный ребёнок! Вечерами в доме было уютно и весело: был патефон, гармонь, гитара. Родители строили планы на будущее, они мечтали воспитать дочек достойными людьми и непременно дать высшее образование. А ещё планировали посадить сад на участке, примыкающем к нашему дому. 

     Но все планы нарушила война! 

     18 июля отца призвали в армию. Мы сфотографировались всей семьёй и проводили его на призывной пункт. Перед отправкой на учения призывникам разрешили встретиться (а вернее, проститься) с семьями. Хотя мне было 4 года, я хорошо помню этот день. Во дворе одной из школ, где формировалась часть, на зелёной лужайке группами расположились семьи, в том числе и наша. Для многих это была последняя встреча с мужьями, отцами, сыновьями. На всю жизнь я запомнила добрые, сильные, надёжные отцовские руки, когда он, играя со мной, высоко подбрасывал меня. А я смеялась, зная, что он обязательно меня поймает. 

     18 августа 316-ая стрелковая дивизия, сформированная в Алма-Ате генералом И.В.Панфиловым, после непродолжительных учений отправилась на фронт. Никто не знал даты отправки, поэтому провожающих не было. Папа писал с дороги: "Милая и родная семья, как трудно уезжать, не видя вас в эти последние часы. Но не будем падать духом, разобьём врага и с победой вернёмся домой... Не будем же мы рабами у фашистов!"  Отец первый раз ехал через всю страну к Москве, на войну, и при этом писал: "Мы проезжаем очень большие леса, очень красивые поля большие, и очень хороший урожай хлеба. Много ещё на корню и есть ещё зелёный. В общем, страна наша большая и богатая - есть что защищать!" 

     Ему довелось защищать Москву. В этой битве Панфиловская дивизия покрыла себя неувядаемой славой и стала Гвардейской Краснознамённой. Цена - потеря 85% личного состава. Отец в этом сражении уцелел. Погиб он 4 февраля 1942 года под Ленинградом. В последнем письме он писал: "Мы гордимся, что на нашу долю выпало такое счастье - отстоять Москву. Мы её отстояли, выполнили свой долг священный перед Родиной. А теперь по-гвардейски будем драться как львы за Ленинград. Я сейчас снова на боевой машине, буду без пощады громить врага". 

     А для нас началась новая жизнь, уже без папы. Мама-инвалид и две девочки 4-х и 14-ти лет остались без кормильца. За погибшего отца до 18 лет мы получали пособие по 200 рублей (на рынке за эти деньги можно было купить буханку хлеба или полено дров). 

     Мама "крутилась", как могла. Главной кормилицей стала швейная машинка. Мама шила всё: фуфайки и рукавицы для фронта, нам перешивала отцовскую одежду, брала заказы от соседей. Осенью 41 года вместе со швейной машинкой поехала в её родную деревню, заказы несли со всей деревни. Платили продуктами - давали овощи, кукурузу, фасоль,  картошку, сухофрукты. Через 2 месяца вернулась домой с приличным запасом продуктов - дедушка привёз на телеге. Так пережили первую военную зиму. Весной стало полегче. Все клочки земли были перекопаны под огороды. И ещё выручали горы, мы ходили за ревенем, ягодами и барбарисом. 

     В 1942 году сестра поступила в ремесленное училище связи - учащихся обеспечивали питанием и одеждой. Мама устроилась туда портнихой - шила спецодежду. 

     С первых дней войны в Алма-Ате появилось много эвакуированных, их расселяли по квартирам. У нас постоянно жили квартиранты. Жили, как одна семья, "в тесноте, да не в обиде". Помню дирижёра Харьковской филармонии Дмитрия Моисеевича, он всегда приносил мне какие-нибудь гостинцы или игрушки. Жил мальчик Лёня - он был сиротой и стал маме как сын, называл матерью, а потом долго писал ей письма. Прожив какое-то время вместе, люди становились родными, после отъезда писали маме письма. 

     Может быть, это покажется странным, но в моей памяти детство осталось счастливым. На фоне общей беды, трудностей мы жили своей "ребячьей" жизнью. Не скажу, что это было беззаботное детство. Все мы помогали матерям, у нас было много обязанностей по дому, уроки в школе. Я с 6 лет помогала маме по дому, приносила воду из колонки (она была не близко), ходила в магазин за продуктами и керосином, получала хлеб по карточкам. Однажды, заигравшись по дороге в магазин, потеряла карточки на целую неделю. Это была трагедия. Мама меня не наказала, она только плакала. И эти слёзы были для меня самым большим наказанием. 

     В свободное от домашних дел время мы выходили на улицу поиграть. Играли в прятки, догонялки, лапту, "казаки-разбойники", на лужайках занимались акробатикой. Зимой - санки, снежки, коньки. Была у нас и "Тимуровская команда" - по всем правилам книги Гайдара. То, что мы были плохо одеты и обуты, никого не смущало - все жили одинаково трудно, главное, что нам было весело и интересно. 

     За полгода мама получила 53 письма с фронта. Все они пронумерованы, много раз перечитаны и переписаны в альбом. В этих письмах нет жалоб, это беседы с женой и детьми, вера в победу и мечты о встрече. Вся жизнь моих родителей прошла под знаком любви и верности друг другу и высокого долга перед детьми и Родиной. Вот как отец писал: "Эх, почему же я не с тобой и детками? Милое моё гнёздышко, и ты моя Мусенька, моя родная и милая жена, с самого моего детства родная ты мне, не было у меня человека, которого бы я любил так, как тебя, моя ты милая голубочка. Как приятно было вечерами со своей умной и красивой женой". 

     "Мусенька, ты мне пишешь героические письма. Даже командиры интересовались послушать моё письмо, и я им читал. Они говорят: наверное твоя жена - поэт". 

     А мне папа прислал к Новому году, 1942, персональную открытку, а в конверте живую веточку подмосковной ёлочки. Она у нас хранилась много лет, высохла, иголки осыпались, а потом, к сожалению, затерялась. 

     Всё, о чём мечтали вместе с отцом, мама выполнила. Весной 1942 года, уже после гибели отца, она посадила сад на пустыре перед домом (на одной ноге, с протезом). Этот сад много лет цвёл и давал прекрасный урожай. Мама вырастила нас с сестрой и дала нам возможность получить высшее образование. Глядя как она работает и всю себя отдаёт нам, стыдно было учиться плохо, мы обе были отличницами. 

     Но самой главной её мечтой было - отыскать могилу мужа и поклониться ему. На всю жизнь она сохранила верность его светлой памяти. 

     В 1967 году, когда мы жили уже в Волгограде, мама написала в альбом посвящение  в стихах отцу к 25-й годовщине его гибели, которое заканчивается так: 

          "...и я, дорогой мой, тобою горжусь,

           что не трусом погиб на войне.

           А могилу твою отыщу я

           И цветы возложу в изголовье тебе". 

     В 1978 году мы переехали в Протвино. Тут мама приступила к осуществлению своей мечты. С помощью Подольского военного архива и школьников-следопытов города Королёва (там жила старшая сестра) был установлен точный адрес захоронения. 

     22 июля 1978 года мы с мамой и сестрой приехали в г. Крестцы, а затем нас отвезли в деревню Мерлюгино Новгородской области (ранее Ленинградской). Здесь похоронен гвардеец Бочарников Алексей Захарович. Удивительно, что на большом братском кладбище могила отца оказалась отдельным холмиком на двоих. 

     Мы возложили цветы на могилу отца и на братскую могилу неизвестных солдат, низко им поклонились и помянули по-христиански. Уже после смерти мамы я обнаружила в её бумагах листок, где было написано: "Дорогой мой, любимый Алёша. Я обещала тебе могилу твою отыскать, и долго об этом мечтала. И вот пришёл этот желанный час. 

          Я могилу твою отыскала

          И, набравшися воли и силы,

          Я могилу твою посетила

          И букет ароматных цветов

          В изголовье тебе положила.

 

          До свиданья, мой друг,

          Отдыхай, спи спокойно!

          А я ухожу от тебя,

          А на сердце так больно..." 

     Это последнее посвящение мамы своему мужу и нашему отцу. 

     Когда мы вернулись домой в Подмосковье, мама, уже тяжело больная, поехала в Алма-Ату рассказать всё родным и попрощаться. Мама посетила музей гвардейцев - панфиловцев, встретилась с дочерью генерала Панфилова, Валентиной Ивановной, с боевыми друзьями отца, с которыми он на фронтовой фотографии. Все оставили автографы в её альбоме. Так она до конца выполнила свой долг перед мужем и детьми. 8 мая 1979 года её не стало. Низкий тебе поклон за всё, родная мамочка! 

     Письма папы и альбом мамы для меня самое дорогое наследство. Я передам его сыну, а он моим внукам. Так будет сохраняться светлая память о моих родителях и правда о той священной войне. 

 

Свиркова Людмила Валентиновна

     Я родилась в апреле 1934 года в Тамбовской области. У меня был старший брат Александр. 

     22 июня 1941 года из сообщения, прозвучавшего из тарелки репродуктора, мы узнали, что началась война. Все наши родственники собрались вместе и стали делиться переживаниями. Я очень испугалась, побежала в дом, улеглась на кровать в сенях и спряталась с головой под одеялом: мне казалось, что война - это большая драка, которая вот-вот начнётся на нашей улице. 

     Братья мамы, Дарьи Андреевны Тарасовой, ушли на фронт, а мой брат Саша, которому было только 15 лет, тоже мечтал защищать Родину. Саша был не по годам рослый, сильный, озорной и весёлый парень, имел яркую внешность, можно сказать - красавец. Как только ему исполнилось 16 лет, он вместе с двумя друзьями пошёл в военкомат и стал проситься на фронт. Там Сашу и его друзей определили на Балтийский флот. Саша не сразу сказал дома, что уходит в армию, боялся нас расстроить. Сказал только вечером накануне отъезда. Мама и бабуня расплакались и стали собирать вещи. Год Саша учился, а затем прибыл на противолодочный корабль класса «Большой охотник». На этом корабле он встретил Победу и служил на нём до возвращения в 1949 году. 

     На юге Тамбовской области, где мы жили, боевые действия не велись, нас не бомбили, но немцы были не так уж далеко. Мы много дней наблюдали как по большаку движется нескончаемая колонна беженцев. Все они шли пешком, никаких телег не было. В руках несли узлы и чемоданы, маленькие дети цеплялись за матерей. Кое-кто из беженцев останавливался в нашем посёлке. В нашем доме около полугода жила еврейская семья - мать с тремя детьми, Цилей, Буней и Яшей, и её сестра. Старшей Циле было лет 10, младшему Яше 4 года. Жили одной семьёй, делили еду поровну. Потом эта семья двинулась дальше, в Среднюю Азию. После беженцев в наш дом стали ставить на постой военных. 

     У нас было голодно. Мы ели жмых от подсолнечника, мороженую картошку. Хлеб по карточкам давали не регулярно. За зиму 41/42 года подъели всё, что было, а крапива и лебеда, которыми можно было как-то пропитаться, ещё не выросли. Поскольку мы жили в посёлке, земли у нас не было, был только небольшой огород около дома, живность мы не держали. Мама добывала пропитание тем, что ходила с тележкой по деревням и меняла вещи на продукты. Помню, однажды очень хотелось есть. Я заглянула внутрь стола, а там пусто. Я вышла на крыльцо и начала молиться. Я совсем не была верующей, наверно это была надежда на чудо. Мне даже показалось, что в небе появился ангел. Потом я вернулась к столу и опять открыла дверцы - ничего... За всем этим наблюдала бабушка. Она взяла меня за руку и отвела к Разинкиным, у них была корова и жили они получше нашего. Бабушка сказала тёте Марусе: «Покорми её». Меня накормили кашей с молоком. 

     В 1941 году я пошла в 1 класс. Зимой школа не отапливалась, писали в варежках. Я сильно простудилась и долго болела. Родители забрали меня из школы и на следующий год я повторно пошла в 1 класс, но уже в другую школу, тёплую. 

     В нашей местности водились малярийные комары. Среди истощенных жителей началась эпидемия малярии, многие умерли. Заболели и мы с мамой. Меня лечили горчайшим акрихином, от которого кожа становилась лимонного цвета. Лихорадка начиналась в одно и то же время, можно было часы проверять. Я по утрам ходила отоваривать хлебные карточки и всегда торопилась домой, чтобы приступ малярии не застал на улице. 

     О Победе мы узнали ночью - нас разбудил репродуктор. По первым звукам голоса  Левитана поняла, что война кончилась. Утром 9 мая мы праздновали Победу всей улицей: вдоль улицы были в ряд выставлены столы, каждый выносил к всеобщему застолью всё, что мог - ничего было не жаль для такого великого праздника! За столами сидели женщины, у которых война унесла мужей и сыновей. У одной из соседок на фронте погибли 3 сына. Рядом с ней сидела женщина со дня на день ожидавшая возвращения мужа, как она радовалась окончанию войны, как она плясала! Через день она получила похоронку! 

     С войны не вернулся брат мамы, Даниил. Другой брат, Степан, живший в Москве, по-видимому, получил тяжкие увечья и не пожелал быть обузой для семьи. Не сообщив адреса, он перебрался из госпиталя в приют. Только передал через знакомых записку со словами: "Наверно отходили мои ножки по московской по дорожке". Больше от него писем не было, и о его судьбе мы ничего не знаем. 

 

Фетисова Наталья Ильинична

     Наша большая семья жила в селе Ильинском, недалеко от Тарусы. Когда началась война, мне исполнилось 14 лет. Папа работал счетоводом в колхозе, его не взяли на фронт из-за плохого зрения. После войны он стал председателем колхоза. 

     25 октября 1941 года в село въехала немецкая мотопехота. Занятия в школе прекратились. В нашем доме расположился немецкий штаб. Удивило, что немцы были вшивые. Маму заставили кипятить воду, чтобы помыться, а нас, шестерых детей, выгнали из дома. Немцы переловили кур, а корову мама отстояла – сказала, что ждем теленка. 

     Старшая сестра Катя углем рисовала на лице морщины, одевалась в бабушкины одежды, старалась казаться старухой, чтобы немцы не обращали внимания, потому что двух красивых дочек нашего учителя забрали в Германию. Одна из них вернулась, о судьбе второй мне ничего не известно. 

     Через наше село гнали жителей других деревень и сел в сторону Калуги. Для чего – мы не знали. Однажды пришла и наша очередь. Нас выгнали из домов и погнали под конвоем, с собаками. Примерно в середине пути конвой разбежался. Оказалось, что наши войска начали наступать. Нам сказали, что можно возвращаться домой. Маленьких детей и бабушек, которые не могли ходить, посадили на две телеги и повезли по дороге, а остальные пробирались лесом – так было безопаснее. Было много снега, мальчики-подростки, среди которых был и мой старший брат Александр, шли впереди и протаптывали  дорогу. 

     Вернулись домой мы через полтора дня под вечер. А ночью загремели орудия, мы перепугались, но отец нас успокоил, сказав, что это «катюши» стреляют в сторону села Похвистнево, где были немцы. 

     В феврале начались занятия по сокращенной программе. Малыши учились в селе, а старшеклассники в школу ходили за 3 км в Тарусу, по дороге повторяли домашнее задание. Летом мы помогали сажать, пахать. Даже ночью, во время сбора урожая, мы работали на конной молотилке. Только в 1945 году нас освободили от работ в колхозе. 

     Брата Александра забрали в армию 11 марта 1942 года прямо со школьной скамьи, он учился в 10 классе. В декабре 1942 года во время боя на Ржевском направлении  его контузило и засыпало землей. Весь день Александр пролежал без сознания, санитары под шквальным огнем не могли подползти и оказать помощь. И только в сумерках, когда бой закончился, Сашу вытащили из-под завала. Этот бой стал последним для брата: он отморозил руки и ноги и ему частично ампутировали пальцы. Домой он вернулся в мае 1943 года инвалидом. 

     Сестра Катя в мае 1942 года тоже ушла на фронт. Ее зачислили в Управление военно-полевого строительства, занимавшееся маскировкой и обследованием местности для предстоящего размещения войск. Старшим сержантом она дошла до Берлина и расписалась на Рейхстаге.